Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар - Страница 94

К оглавлению

94
...

«…как уже доложено было в свое время вашему превосходительству, населения в сельце Иванькове в душах – 581 душа, а земли в их владении 22 десятины 113 кв. сажень, так что наделов у них к сему времени не оказалось, кроме земли приусадебной. В связи с повсеместным вздорожанием земли коллежская асессорша Шевелева, помещица сельца Иваньково, вознамерилась арендные цены на земли повысить. Сельское общество, отговариваясь отсутствием средств, вступило с помещицей в торг. И вдруг, по неизвестным причинам, обратившись даже предварительно к священнику села Бородино с просьбою о молебствии, ссылаясь на то, что „царь не допустит, чтобы народ помер с голоду“, все общество сельца Иваньково, пешком и на телегах, с топорами и вилами, явилось в усадьбу помещицы коллежской асессорши Шевелевой, разгромило амбары и разделило их содержимое между собою поровну, вывело всех лошадей и скот, а самою усадьбу сожгло. Выехав срочно на место происшествия с отрядом стражников во главе с исправником Бабениным и выпоров предварительно все мужское население сельца Иваньково, имею препроводить в распоряжение вашего превосходительства троих нижепоименованных зачинщиков, для предания их суду, а именно…»

Или писал тот же Разбойщин:

...

«…в деревне Снетково по четверти десятины на душу мужского пола и нет ни одной коровы…»

Глава третья
Дети отцов, поколение

Мать родила ребенка. Мать склонилась над сыном. У матери были просветленные глаза, заглядывавшие в будущее, уничтожавшие смерть, хотевшие только прекрасного. Ребенок сосал материнскую грудь. Через полгода ребенок сел. Через год ребенок пошел. И с первого ж месяца бытия ребенок собирал знания. Через два года, когда к ребенку подходил чужой человек, ребенок, пятясь, строго покрикивал, –

– Он не хочет!

И он же просился на руки отца или вслед за матерью – словами:

– Возьмите него!

И он просил вкусное:

– Дайте нему!

Надо было понять, что в ребенке уже ощутилось его собственное я, то я, которое впоследствии будет играть громаднейшую роль судьбы, сначала противопоставленную миру, затем соподчиненную.

Все начинается с «абсолютов»: абсолютны мать и отец, окно, в которое идет свет, солнце, холод, они вещественны, как деревянные предметы, – все кончается уничтожением абсолютов. Проходят два года, три, пять, семь, – и наступает время расчетов с первоначальным детством – больше, чем смерть матери или отца, сильнее, чем болезни – бывает установление своего собственного я, – первый расчет, ибо расчетов с я – большое множество. Установление я приходит в девять лет, – тогда страшна и человечески ненормальна та среда, в которой рос этот девятилетний; установление приходит в тринадцать лет, нормально; оно задерживается лет до семнадцати, – тогда страшно за этого семнадцатилетнего и стыдно за его отца… Я родился (я этого не помню), я увидел солнце, я окликнул маму: из небытия я есть тот центр, вокруг которого вращается бытие, – я центр бытия, бытие исходит из я, познан я, подчинен я, – я – центр. И приходит час, когда это ощущение, осознанное, исчезает, смененное разумом: нет, я вовсе не центр, точно такое же я имеет каждый человек, я ничему не противопоставлено, – я только элемент и должно двигаться вокруг других элементов, в лучшем случае соподчиненное, но у громадного большинства – просто подчиненное. В девять лет такое установление, – стало быть, ненормальное, «битое» детство. Восемнадцать лет – это возраст для недорослей.

Дальше идет познавание. Каждый человек, возвращаясь в комнату, в которой прошло его раннее детство, если с детства он не был в ней, в первую очередь поражается размерами комнаты: для взрослого комната оказывается меньшею ровно во столько раз, насколько увеличился его рост от детства, – сорок шагов делал в детстве он от угла до угла и ныне проходит этот путь в семь шагов, – в детстве он не доставал до подоконника, а сейчас он выше фрамуги!..

Это сквозь сон детства, – то, как впервые возникло ощущение света; угол комнаты; кусок света, первый, оставшийся в памяти, он поистине пробрался на подоконник, сел, заиграл. Мать – нечто громадное, теплое, растящее, охраняющее, беспрекословно любимое. Отец – он уходит куда-то в неизвестное и приходит оттуда, принося право на жизнь. Затем первый снег за окном и первая весенняя оттепель. У я уже множество понятий – тепло, холодно, свет, мрак. Затем растут пространства – двор, около дома, переулок, – и расширяются живые предметы, кроме мамы, папы, братьев, бабушки, начинают определяться соседи-люди и соседи-звери, и звери понятнее людей. Еще неясно, что такое в точности – живые существа, – я говорит уже много больше, чем «мама» и «папа», – он смотрит на картинку, где изображены санки, а на санках дети, и он кричит:

– Эй! зямите него! кататься!

Картинка молчит. Он недоумевает и говорит обиженно:

– Без него! сами! едут!.. Какие, – сами!

Он разговаривает с кошкой всем своим запасом слов, всем доверием и недоумевает, – почему кошка молчит?

И множество уже обретено запахов, – запах слесаря Шмелева никогда уже не забудется, как на всю жизнь от детства памятен запах хлеба, неощутимый впоследствии, как все многоповторяемые запахи. Ночи появились много позже понятий зимы и лета, – не зимние студеные вечера, которые заливали синью окна, но именно ночи, обязательно весенние, гулкие, просторные, пахнущие и звенящие птицами…

Поколение родилось в последнее десятилетие прошлого века, поднявшее впоследствии на плечи мировую войну и революцию. В первом сознании поколение слышало, как пели «Трансвааль», как отцы путали начало века, встречая его дважды, – где-то сквозь сон детства слышно было о холерных «бунтах» и о голоде на Поволжье.

94