Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар - Страница 49


К оглавлению

49

И поднималось солнце…

Изумленный Голиков записал:

...

«…не только нам и нашим детям, а хоть и женам давай в руки кисть. Да, жены наших детей будут тоже художниками. Они теперь уже учатся в нашем техникуме. Мы нашли свое место в революции. Жизнь наша становится красивой, как наши картины и коробочки. Революция наш нудный штампованный труд переключила на большое, свободное творчество. Нет теперь вдохновенных художников-пьяниц. Они стали лучшими мастерами, и им присваивают звание заслуженных деятелей искусства. За это благодарим советскую власть…»

И поднималось солнце…

Из столетий своей доистории, за Октябрем, Палех в наш суровый, боевой пролетарский век выглянул радостью, весельем, поэзией – умением – сказкой. На самом деле, в трехстах километрах от Москвы, в тридцати километрах от железной дороги, – не один, не два, но несколько десятков, со ста двадцатью учениками, с громадными мастерскими, с государственным музеем, живут художники, объединенные в артель, в тот коллективный труд, который развивает индивидуальности, в то товарищество индивидуальностей, которое создает школу, причем труд в этой школе построен так же, как во времена Беллини и Рафаэля, когда у великих мастеров были великие ученики. Эта школа, порожденная революцией, возродившая не только подлинно русское искусство, но указавшая, что культура этих товарищей восприимчива к искусству всего мира, – эта школа есть закономернейший социалистический результат последнего десятилетия, революции, коммунизма.

Наутро мастера идут на работу, в мастерские. У окон столы, за столами художники. У каждого стола прославленного – четверо-пятеро учеников. Мастера сидят в нижних рубахах, с помочами наружу, иной раз полубосы, в комнатах пахнет махоркой. Творение на яичном желтке краски – лазури, охры, хроны, умры, баканы красный и зеленый – разлиты по суповым деревянным ложкам, у которых отрезаны ручки. Кисти, сделаны из беличьего хвоста, самодельны. Около золот и серебра лежат коровьи и собачьи зубы. Там, где работа недоступна глазу, там употребляется лупа. Ученики следят за каждым движением учителя, за тем, как он кладет золотой блик на глаз иль как пишет он плавью, – как он сворачивает собачью махорочную ножку, закуривает, прищуривает глаз и медленно всматривается в свою композицию, как в раздумье он запевает, – «ээх, во суббооту»… – Мастер говорит иной раз ученикам, юношам и девушкам, заглядывая в их работы: – «Ты гляи, что у тебя деется, – нога-то у Кощея больше, чем он сам, а зеленая корова его меньше, – как ты свою композицию делаешь? – ты с какой перспективы работаешь, покажи… улучшай тщательность!..» – Мастер берет газету, от которой оторваны углы для собачьих ножек, и расчерчивает на ней палехские законы перспективы и анатомии. Ученики ложатся мастеру на плечи, чтобы удобнее видеть. – «Ты гляи, видишь? – вот это – да, композиция. Понял? – в композиции обязательно должно быть такое место, чтобы в глаза бросало, чтобы глазу разлететься, это – да… пиши дальше»… – Мастера задумывают свои композиции и зарисовывают их на бумаге, иной раз на газетном лоскутке, и оттуда переносят на лак, уже без карандашного рисунка, прописывая рисунок белилами, на которые впоследствии будут положены все палехские краски и все золото. Написанные вещи мастера ставят на самое яркое солнце, ибо палехские краски, вопреки вообще краскам, становятся на солнце ярче и полноценнее и меркнут во мраке. После солнца написанные вещи, еще до первой полировки и до золота, идут в высокие температуры сушильных печей. В комнатах тихо, пахнет махоркой, иной раз возникает песнь вполголоса, в раздумье. Люди трудятся. Так до четырех часов вечера.

Глава четвертая

Поднималось солнце. На заре играл пастух в трубу. «Урядники», – то есть жены художников, доили по дворам коров и гнали их к архитектурно-фресковому второму Палехскому музею, то есть к ликвидированной и превращенной в музей церкви. Пастух угонял коров, нетелей и овец на пастбище. Женщины, босоногие по росе, похолодевшие в заре, ложились на часик в постели к теплым мужьям, – и поднимались за час до мужей, чтобы принести воды, напоить мужа чаем, спечь ему лепешку. Мужья уходили в мастерские. У жен оставались дети и печка, обед, белье, двор, погреб, баня, куры и вздоры, кроме общественных дел – прополки коллективных полей, поливки коллективных огородов, коллективной навозницы, и оставалось коллективное отличие женского быта от мужского.

Мужчины жили в изумлении и при искусстве, а жены… Один-единственный Алексей Иванович Ватагин, при «чихире», наименее пьющий художник, скашивал набок голову и говаривал лирически: – «Вот моя Андревна, это – да, я ей скажу: Андревна, чтой-то выпить хочется, а она спрашивает: какой – простой или сладенькой?..»

Жены считались «урядниками». Александра Михайловна, жена художника и хозяйка Сергея Ивановича, сдавшая Арбекову всю свою избу и переселившаяся спать на чердак, сказала таинственно:

– А в стаде-то что у нас деется, никогда такого не слыхивала, – бык у коров молоко ворует.

– А чего пастух смотрит?.. – откликнулся хозяин Иван Васильевич, по прозванию Колбаскин, – эти наши женщины пастухов нанимают не по делу, – сказал он в пространство, – пастух хорошо на трубе играет, значит, хороший пастух, а дела пастух не знает, кроме трубы…

– Это, значит, пастух для нас играет в трубу?

– Обязательно для вашего удовольствия, для услаждения!..

– Ты сам встань в три часа, подои, – усладись вместо меня.

49