Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар - Страница 194

194

– Не знаю, – ответил Павел Павлович.

И в полночь с 9-го января на 10-е, в годовщину расстрела петербургских рабочих, после святочных праздников – постучали на кухне доктора Ивана Ивановича. Отпер Иван Иванович не сразу, прислушался к тишине, недоумевал, – кто бы мог пробраться к нему через забор? – На пороге стоял сын Андрей, в солдатской шинели, заросший бородою до неузнаваемости, никак не жданный.

– Ты?

– Я.

– Откудова?

– С фронта.

– Почему в солдатской шинели?

– Удобнее.

– Ты… ты… ну, как тебе сказать, – ты легальный или не легальный?..

– Нелегальный.

– Почему ж тогда с фронта?.. – Иван Иванович развел руками, далеко от себя отодвинул свечу, вздохнул со свистом, произнес: – Дожили!.. – Чего же стоишь, входи… Матери сообщить или подождать?..

– Подожди. Может быть, можно баню в саду затопить? и может быть, ты найдешь какие-нибудь мои старые штаны и белье?.. – вши меня заели.

Баню затапливал Иван Иванович, со страхом, прислушиваясь к тишине. Воду наносил Андрей. Дрова из сарая нес Иван Иванович на цыпочках, озираясь по сторонам. По сторонам пребывала не очень морозная ночь, не очень темная, но и не очень светлая. Иван Иванович сидел на корточках у печки, когда Андрей мылся.

– Ну, рассказывай. Где ж ты был? что ты?., почему ни строчки?., впрочем, ну, одним словом, как тебе сказать? – понимаю… – сказал Иван Иванович.

– А ты как? – спросил Андрей.

– Я? – плохо. Ты слыхал, как сказал Милюков, – «что это, глупость или измена?..»

– Слыхал. И больше тебе скажу. Сегодня в Петрограде и в Москве, и много еще кое-где, в Баку, в Нижнем – рабочие вышли на улицы с революционными песнями и красными флагами…

– Да нуу?! – Ты откудова знаешь? Это – как, глупость или измена?

– Не глупость и не измена, а здравый смысл. Откуда я знаю? – прочтешь завтра в газетах.

Иван Иванович сокрушенно подкинул полено в печку, покачал головой, вздохнул со свистом.

– Ты… ты, что же, с рабочими?..

– Да.

– Да они ж… необразованная гольтепа!..

– Неверно.

– И ты, что же, все прячешься от войны? – что ты на фронте делал, как тебя туда занесло из Петрограда?., ты университет совсем забросил?

– От войны я не прячусь, – как видишь, на фронте был… Там миллионов пять российского населения в окопах сидит на морозе, вшами согреваются, – к ним в гости ездил. От войны я не прячусь, но – воюю с войною, для этого и на фронт ездил. Университет я в другое время кончу.

– Как не прячешься? – а почему домой среди ночи через забор пришел? – и завтра, небось, у матери в комнате сидеть думаешь, так, чтобы тебя даже Настя не видела?..

– Нет, не думаю. Завтра я дальше уеду…

– Ну-ну, так я тебя и отпустил!.. – упрячем как-нибудь, можно в деревню незаметно отправить, подкормись, отдохни!..

– Должен.

– Это куда-же?

– В Петроград.

– Зачем?

– А я ж тебе говорил, что в Петрограде сегодня на Выборгской стороне и у Нарвской заставы заводы не работали… Я, вот, попью сейчас чаю с тобою, с мамой, с Настей, – и дальше. Зайду тут в один домок – и в Петроград!.. Если к тебе тут Бабенин или Цветков прикатят, – скажи, что меня не видел, не было меня и неизвестно, где я обретаюсь.

На рассвете Андрей ушел дальше. Отец проводил сына до калитки, хотел пойти вместе с ним по городу, – сын не пустил. Отец обнял сына, положил голову к нему на грудь, заплакал, сказал:

– Ну-ну, ты, Андрей… Я, Андрюша… как тебе сказать, одним словом? – я тебя не осуждаю. Я сам ничего… ничего не вижу!.. Мы с матерью тебя, как тебе сказать, благословляем, что ли… Погостил бы…

Андрей пошел по улице, высоко подняв воротник и сгорбившись, чтоб не походить на самого себя. Рассвет был серым, серая солдатская шинель растворилась в темноте. 14-го февраля в Петрограде путиловцы вышли на демонстрацию с красными флагами, – «долой самодержавие! долой войну!» – «хлеба!» – Рабочие с Выборгской стороны шли по Литейному с революционными песнями. По заводам шли митинги. Хлеб уже несколько дней не подвозился к Петрограду, очереди за хлебом вставали с полночи, очереди требовали – хлеба. Были морозы и не было дров. 15-го к парадному Криворотова подъехали сани Бабенина, с медвежьей полостью. Иван Иванович видел в окно, как поспешно во двор прошли два жандарма. В парадном звонили Бабенин и Цветков. Они вошли строго и молча, едва поздоровавшись. Иван Иванович так же едва поздоровался и молчал. Первым стиль потерял надворный советник Бабенин.

– Иван Иванович! – крикнул он почти со слезами. – Для того ль мы растили их?! – что же это делается? – где же ваш сын?! – в университете его нет, от военной повинности он дезертировал… Ну, что это такое делается на земле?!.

– Извините, господин доктор, – сказал строго, строго глянув на Бабенина, подполковник Цветков. – Я обязан произвести у вас обыск.

– Пожалуйста! производите! – крикнул доктор Иван Иванович, чтобы расслышал Цветков, хотя Цветков не был глухим, и обратился к Бабенину, как Бабенин почти со слезами: – Вы бы сказали мне, где мой Андрей и что с ним такое?.. Вы бы сказали мне, что такое творится на свете, – вы – ко мне – с обыском.

Обыск ничего не дал.

Иван Иванович сказал Бабенину:

– Может быть, на дорогу – рюмку водки? – настоящий ректификованный спиртик…

Бабенин косо глянул на Цветкова, Цветков глянул косо на Бабенина. Водку на дорогу выпили, по рюмке, по две и по три.

А 16-го февраля, как Андрей Криворотов месяц тому назад, так же неожиданно, – приехал из Петрограда – особоуполномоченный Всероссийского земского союза – Иван Кошкин, почти полковник. Он не прятался в переулках от станции, он сел на извозчика и поехал по полутемным и приземистым камынским улочкам, – но приехал без предупреждения, вышел со станции служебным проходом, на люди не показывался и проехал не в дом жены, а к отцу. Отец Сергей Иванович, в валенках на босу ногу, сидел с женою и Машухой у кухонного стола, играли в дурачки, когда приехал сын. Из передних комнат запахло одеколоном, отец вынес сверток, скомандовал:

194