Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар - Страница 117

117

Павел Павлович Аксаков, внук декабриста, говорил, как заговорщик. Бабенин, в сердечном расстройстве, просил Павла Павловича зайти к нему по дороге, выпить кофе иль рюмку водки после бессонной ночи, – Бабенину не хотелось оставаться одному и очень хотелось взвесить все по душам о революции и погромах. Аксаков спешил. Попрощались, посмотрели по сторонам. На углу на заборе – мокрый от дождей, отпечатанный в типографии – висел императорский манифест от 17-го октября, – и рядом висел второй манифест, отпечатанный явно на «Рэнэо» земской управы:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

«Мы, милостью штыков и нагаек, Николай Второй и последний, Данник Японский, Погромщик Одесский, Ростовский, Прибалтийский, Кавказский, Сибирский, Громитель Севастопольский и Кронштадтский, Палач Польский, Клятвопреступник Финляндский и проч., и проч. мерзости Совершитель, объявляем всем своим угнетаемым подданным…»

Манифест был длинен, как императорский манифест.

Аксаков и Бабенин прочитали манифест молча, без комментариев и без видимого волнения, не сорвали. Еще раз попрощались. Аксаков пошел к подрядчику Кошкину – рядиться на новые стекла в земской управе, выбитые на митинге черною сотней.

Бабенинский дом пустовал. На печи в кухне вместе с кухаркой спал дежурный городовой, кучер не переселился еще из конюшни на полати в кузню, – кухарке и дежурному никто не мешал. Дэка и Родэка также почивали. Николай уже исчез из дома. Постель жены осталась нетронутой.

Бабенин гаркнул по дому:

– Эй, кто там?! Примчал городовой с печи. Бабенин прошептал грустно:

– Революция на дворе, а ты с бабой по печкам, мерзавец?! – с ними!..

Городовой стащил с исправника грязные сапоги, понес их чистить. Бабенин лег на диван в кабинете, курил, босой, но в мундире, – заснуть не мог.

Жена вернулась в полдень, прошла в спальню, хлопала всеми дверьми, каждую тщательно и с шумом за собой закрывая. Дом притихнул в зловещий. Капитан-исправник на цыпочках, в чулках, пошел к спальне, постучал, не ответили, еще постучал, подождал, открыл дверь. Жена стояла спиною к двери. Гардероб и комод были открыты, открытый на двух стульях лежал чемодан, на кровати, на полу, на диване валялись платья, шляпки, белье, как перед отъездом. Капитан обомлел.

– Соня… – сказал капитан. Жена не ответила, не обернулась.

– Соня… – еще раз позвал капитан. – Что ты делаешь, милая?..

Жена не ответила. Зловещее росло.

– Что ты делаешь, Соня? – грустно спросил капитан.

Жена ответила быстро, громко, в презрении:

– Что я делаю?! – очень просто! – я отбираю белье и платья для Лизы!.. Вы думаете, – вы будете громить, а я оставлю подругу без платья?!. – Это мерзость, мерзость, мерзость, – как вам не стыдно, Николай Евграфович?! – вы – блюститель порядка, и у вас на носу грабят ничем не повинных людей!.. Это мерзость! я все отдам Лизе!.. – Убирайтесь вон отсюда!., я своей совести никому не продам! убирайтесь вон!.. – и артистка Софья Волынская, затопав ногами, упала на кровать не в артистической, но в самой настоящей женской истерике. – Пусть я ничтожная, пусть я бездарная актриса и содержанка, но я тоже человек!., вон, вон!..

В российском лексиконе были слова – «самоед», «зырянин», «сарт», «малоросс». Русский язык приказано было считать законным языком всей Российской империи и тех народов, которые жили в империи. Те, которых называли «самоедами», то есть съедающими самих себя, сами себя называли ненцами. Те, которых называли «малороссами» в противопоставление величию «великороссов», сами себя называли украинцами. Слово «зырянин» в переводе с языка коми на русский язык значит – оттесняемый, гонимый, равно как слово «сарт», то слово, которым именовались все сразу, узбеки, таджики, туркмены, «сарт» значит в переводе на русский – желтая собака. «Желтою собакой» империя именовала таджиков, узбеков, туркменов, всех вместе, – так же, как карелы, финны, эстонцы, латыши, все вместе, именовались – «чухонцами», «чухною». Для евреев – так же, как «сарты» – было второе имперское слово – «жиды».

Израиль Иосифович Шиллер родился около Минска, в «черте оседлости», с шести лет долбил талмуд, чтобы затем забыть из него все, кроме анекдотов, но так, что именно зубрение помогло Израилю Иосифовичу словчиться и попасть в аптекарские ученики, написать два еврейских рассказа, напечатать их в еврейской газете, сдать экзамен на фармацевта, перечитать десятка два русских романов, приобрести гильдейский купеческий патент, перекупить нереальными векселями у дяди аптеку в далекой Великороссии, приехать в Камынск со всем сердцем доброжелателя, обрусеть и не только содержать аптеку, но – для процветания медицины – разводить целебные травы на арендованной у графа и у князя земле, писать о целебных травах статьи в журнале «Фармация», играть комиков в любительских спектаклях. Конечно, ему хотелось играть роли не только комиков и не только в любительских спектаклях. Он хотел быть – как все люди. Буржуа, который хотел быть интеллигентным, он рад был всем, приходящим в его дом, он рад был пойти навстречу каждому, кто его позвал, и вдвойне радовался, когда не оставался в долгу. Он гордился женою-артисткою… Узбек ли, он же «сарт», «зырянин» ли или «чухонец», безразлично, – человек, который ничем не виноват, кроме того, что его родили мать и отец «сартом» или «чухонцем», – человек, который хочет быть, как все, хочет жить, как все, – человек видит через окно, что к его дому идет свирепая и бессмысленная толпа врагов, когда он ничем не повинен…

117